Фотографии судов

По зову сердца (Мимоношвили Георгий Иванович)

Подробности

Категория: Люди

Мимоношвили Георгий ИвановичЖурнал "Морской Флот" №10 1974 год

Радиограмма начальника пароходства Игнатюка была суха и категорична: «Экономить дизельное топливо, расходуя его только на бытовые нужды, сократить экипаж на время дрейфа до минимума».

В Антарктике была зима. Шел второй месяц ледового плена. Мы дрейфовали в двухсот пятидесяти милях северо-западнее полярной станции Ленинградская. Дрейф направления не менял. Ветры и течения упорно несли беспомощное судйо на северо-запад, на ледяную гряду айсбергов, стоящих на грунте. Она была уже видна с верхнего мостика в бинокль. Тусклые дни без солнца тянулись медленно. Все падал и падал снег, засыпая «Обь».

Иногда с юга, скатываясь с ледяного купола континента, приходили белые ураганы. Они куролесили над морем и вызывали подвижку льдов. Вдоль бортов судна росли торосы. В районе третьего трюма торосы громоздились вровень с фальшбортом.

Сталь корпуса начинала сдавать. По правому борту было изогнуто и порвано восемнадцать шпангоутов, по левому — одиннадцать, а дрейф еще только-только начинался.

После урагана с третьего на четвертое июня льды выжали судно и завалили его влево.

По ночам, в зените, прямо над мачтами «Оби», загорались зеленые сполохи полярного сияния, отбрасывая хрупкий луч на море, сплошь изрытое торосами.

В районе дрейфа «Оби» шел «Наварин». Дизель-электроход пробирался по разводьям и полыньям, рубя ледовые перемычки, обходя поля многолетнего льда. Еще никто не решался плавать в это время года в Антарктике. Первым был Юрий Константинович Карлов — капитан «Наварина» — человек решительный и смелый, опытный моряк. Карлов хотел как можно дальше продвинуться на юг, поближе к «Оби».

С помощью вертолета «МИ-8» и самолета «АН-2» мы намеревались переправить на борт «Наварина» участников экспедиции и часть экипажа (его решено было сократить до пятидесяти человек). Уже составлялись списки улетающих на «Наварин». Первым рейсом отправлялись женщины. С собой разрешалось взять не более двадцати килограммов. Чемоданы взвешивались и опечатывались самим Сенько — начальником экспедиции.

Во втором трюме, выхватывая из темноты ящики, густо заросшие инеем, вспыхивали огни электросварки. Подкрепляя корпус судна, матросы наваривали к изуродованным шпангоутам швеллеры. Работы велись и днем и ночью.

Как-то вечером ко мне заглянул главный механик Эдуард Мечеславович Прохоренко.

— Мы отправляем на «Наварин», — сказал он, заглядывая в записную книжку, — двух механиков, старшего электрика и старшего моториста и двух мотористов. Мы сможем обойтись без этих людей. Вопрос в другом: кого именно отправить? — Он захлопнул записную книжку и прислушался к вою ветра за переборкой. — Вот, почему я зашел к вам.

—    Судовой врач. Кого посоветуете в первую очередь отправить на «Наварин»?

—    Право не знаю, Эдуард Мечеславович. Пока больных нет и мне кажется, что все мы сможем перенести дрейф без особого ущерба для здоровья.

—    А все-таки?...

—    Решайте сами.

—    В таком случае, — проговорил главный механик, поглядывая на иллюминатор, залепленный снегом, — очевидно, следует брать во внимание возраст. Как вы считаете?

—    Пожалуй, — неуверенно согласился я. — Абсолютно здоровых людей старше сорока лет не бывает, хотя в молодом возрасте человек эмоциональнее, его психика легко ранима.

—    Н-да, — проронил Прохоренко и вышел из каюты.

На другой день, ранним утром меня разбудил старший моторист Георгий Иванович Мимоношвили.

—    Почему я должен уехать? — спросил он. — Разве я больной? — Георгий Иванович был бледен, взволнован. Он расхаживал по каюте, энергично жестикулируя руками. — Почему Глебову можно остаться, Бурлаченко можно, Рогову можно и только Алимоношвили нельзя?!. — К его обычно правильной русской речи примешивался акцент, как бы выделяя из фразы то главное, ради чего он сегодня пришел ко мне — почему?

Над иллюминаторами легонько шевелились занавески. Очевидно, ночью ветер зашел с кормы. Слышался стук лопат: матросы сбрасывали снег с палубы.

—    Сколько лет я на море! Разве я плохой моторист? Почему Мимоношвили должен уехать? — Он вынул из пачки сигарету, но тут же зло швырнул ее в мусорное ведерко.

—    Георгий Иванович, — начал я,— вам сорок восемь лет. Это возраст.

—    Это не возраст! — оборвал он меня. — Сорок восемь лет — возраст? Прохоренко тоже говорит возраст! Возраст! Возраст! — недовольно проговорил он, воздевая к подволоку руки и несколько успокоившись, присел на край дивана.

—    У нас на родине сейчас лето, Георгий Иванович, теплынь. — Я сунул ноги в тапочки, натянул свитер. — Неужели вам не хочется домой?

—    Почему? — искренне удивился он и подался вперед. — Мне очень хочется домой. Очень, но не так, как крыса. — Он обиженно смолк и принялся чиркать спичками, пытаясь прикурить. Отсыревшие спички не слушались его.

—    Вы не бежите с корабля. Вы уезжаете по приказу Игнатюка.

Он кивнул, соглашаясь.

—    Неизвестно, когда окончится наш дрейф. И если уж быть откровенным, где гарантия, что «Обь» не погибнет, раздавленная льдами.

—    Послушайте, доктор, — Георгий Иванович наконец закурил и отогнал ладонью дымок от лица, — я четырнадцать лет плаваю на этом судне. Мой дом не в Поти, где живут мои дети и жена. Здесь мой дом, на «Оби». Как я могу уехать? Особенно теперь, когда судно в беде?

В переборку мягко скребся снег. Тихонько посвистывал ветер.

—    И потом, у меня двое сыновей. Они будут моряками. Старший в этом году поступает в Батумское училище, младший — на будущий год. Скажи, как я им в глаза посмотрю? Что скажу я им? Я уехал, потому что мне сорок восемь лет? Я уехал по приказу Игнатюка? Нет!

—    Но ведь, кто-то из старших мотористов все равно должен уехать, не так ли?

—    Должен. Я знаю. — Он загасил окурок, резким движением головы откинул назад волосы. — Должен уехать тот человек, для которого «Обь» судно не родное, который пришел сюда только на один рейс, потому что ему надоело болтаться в резерве. Я так думаю. Я правильно думаю,— сказал он твердо.

Он был прав и нечем было возразить ему. Исподволь я это понимал, но смутное, непонятное чувство протеста не позволяло мне согласиться с ним.

—    Георгий Иванович, вспомните, с каким трудом вам удалось пройти медицинскую комиссию накануне отхода. Сколько раз мы вместе с вами ходили в поликлинику, к терапевту?

Он насупился, разглядывая носки своих ботинок.

—    Было такое, — согласился он. — Я все лето провел в ремонте. Очень много пришлось поработать, особенно, в конце ноября, перед выходом из дока. Но ведь в рейсе я ни разу к вам не обращался. Так? Я абсолютно здоров. Не верите — измерьте кровяное давление.

В те дни многие рвались с «Оби» и кто знает, может быть уехал бы и я, если бы смог.

—    Меня интересует одно, — голос его был ровен, спокоен и от недавнего волнения, казалось, и следа не осталось, только багровел на щеках слабый румянец да слегка вздрагивали тонкие ноздри, — могу ли я остаться на судне с вашей, врачебной точки зрения? Здоров ли я? Как вы считаете? — Он говорил без акцента, тщательно подбирая слова, словно взвешивая их, прежде чем произнести.

—    Вы давно плаваете, Георгий Иванович?

—    С шестнадцати лет. Когда началась война и отца взяли в армию, я заменил его на буксире. Мы ходили между Поти и Батуми. Таскали нефтеналивные баржи. А зачем это вам?

«И впрямь, зачем это мне?» — подумал я и промолчал, не зная что ответить.

—    В сорок четвертом призвали на действительную. Снова море — Северный флот.

—    А в Мурманском пароходстве давно?

—    С сорок пятого. — Он оживился. — Нас, решивших плавать на судах Управления Главсевморпути, демобилизовали досрочно. Мое первое судно, — улыбнулся он, маленький ледокольный пароход «Леваневский». Трюмным машинистом плавал. Вся жизнь в море. Без меня сыновья выросли.

Звякнула стеклянная пробка в графине. Мелко задрожала палуба — механики запустили дизели, проворачивая механизмы.

—    Я как врач не настаиваю на вашем отъезде, Георгий Иванович, хотя, вы сами, конечно, понимаете, что у меня нет никаких прав для того, чтобы оставить вас в дрейфе. Это в компетенции капитана и главного механика.

—    Спасибо, дорогой! — Он вскочил с дивана, потряс мне руку. — Я пойду к капитану. Я пойду к его первому помощнику. Я останусь. Мимоношвили никак нельзя уезжать. Понимаешь, не-ль-зя, — проговорил он раздельно и вышел из каюты.

И он остался. Вместо Мимоношвили уехал другой старший моторист. Уехал с нескрываемой радостью.

Дрейф продолжался. Он изменил направление. Нас понесло строго на север, к ледяной кромке, к морю, свободному ото льда. Девятого июня «Обь» пересекла незримую черту Южного полярного круга и родилась надежда, что всего через месяц — два ветры и течения вынесут «Обь» на разреженный лед, и мы сможем двигаться самостоятельно.

На судне стало пустынно и как-то непривычно. Тускло звучала рында, отсчитывая вахты. Мимо проплывали айсберги. Над горизонтом все выше поднималось солнце: время покатилось к весне. Нашу льдину ворочало, обламывая по краям и уносило все дальше и дальше на север.

Солнечным воскресным днем 22 июля мы вышли из дрейфа. Этот день нам запомнится надолго. Может быть, навсегда.    

Мы вернулись а Ленинград и в суматохе прихода я не выкроил минутки, чтобы попрощаться с Георгием Ивановичем. Я все хотел черкануть ему письмо, да так и не собрался.

Несколько дней тому назад я прочел в газете Указ Президиума Верховного Совета о награждении старшего моториста дизель-электрохода «Обь» Георгия Ивановича Мимоношвили орденом «Октябрьской революции».

Сейчас Георгий Иванович, должно быть, в отпуске. Он всегда проводит его дома, в Поти — маленьком городке на берегу Черного моря. Здесь в грозное время войны началась его морская биография. Здесь выросли его сыновья, которым суждено стать моряками, как их отец, дед...

Три поколения — это уже династия. Морская династия Мимоношвили.

• < Назад
• Вперёд >